Подпрыгиваю от скрипа двери, как ужаленная.

Может, показалось?

С надеждой кошусь на заволочённую наметившимся паром дверь в баню. И вздрагиваю с отчётливым хлопком.

Не оказалось.

Ковш, больше напоминающий огромный половник, вздрагивает в руках, и поток ледяной воды обрушивается на голову.

Мой визг тонет в грохоте. На пол летят с трудом откопанные у бабушки скудные косметические средства, мочалки, банки.

Отлично.

Стою теперь посреди хило натопленного помещения, в одном мокром насквозь полотенце и пене, от которой глаза щиплет! А за дверью у меня как минимум вор!

Или нет. Хуже!

Маньяк!

Убийца!

И он точно слышал.

От страха ни жива ни мертва. Представляю, как меня, молодую и красивую, в расцвете лет какой-то кривоногий и хромой мойдодырит.

Упс.

Извините. Последствия развода сказываются.

Прислушиваюсь к новому шороху, воинственно стиснув ковш. Медленно приоткрываю дверь и смотрю в щёлку.

Кот неизвестного мне имени, местожительства и расовой принадлежности насмешливо сияет зелёными глазищами. Гляньте на него, барин! Сидит на полосатом коврике, скромно прикрывающем дощатый пол, а будто на троне.

Весь в белом пальто и только лапки чёрные.

Того и гляди когтем и виска покрутит.

«Не приспособлена ты, Ланочка, к деревенской жизни».

Как бы не так! Я хлеще таракана, ага! Я с абьюзером приспособилась, ещё и денег отожму! За моральный ущерб! А здесь чего бояться?

Разве только маньяка.

Прищурив один глаз, старательно разглядываю проход. Но когда вижу тень, от страха пячусь и попадаю пяткой на что-то скользкое.

Мама дорогая!

Мыло!

Всплеснув руками, лечу на пол и приземляюсь ровнёхонько пятой точкой на открытую в чемодане банку с бальзамом. Больно!

В следующий миг дверь открывается, а я с визгом прижимаю к груди полотенце и жмурюсь.

Но ни через секунду, ни через две ничего не происходит.

С надеждой приоткрываю один глаз.

Стоит. Ноги на месте, руки тоже. Не хромает. Как там? Косая сажень в плечах, влажные блики в чёрных волосах.

И если он кого-то и мойдодырит, то сей факт, предмет чёрной, как моя жизнь, зависти, а не сочувствия.

Потому что делает он это с чувством, толком и расстановкой. Встать потом невозможно. И не хочется.

В оргазм Громов умеет покруче, чем я в борщ.

— Что мы здесь делаем? — улыбается поганенько, пока я мельком провожаю взглядом пистолет.

Громов прячет его в кобуру, пока я старательно собираю ноги вместе. Ещё не хватало ему раньше времени на мою Матильду любоваться.

Стоп.

Раньше времени?

Я серьёзно так подумала?

У-у, как оно плохо-то, когда мойдодыр только электрический. Ещё чуть-чуть, и на мужиков кидаться начну. Мы чужие люди! Лет пятнадцать не виделись?

— Моемся, — ошарашенно хлопаю ресницами, разглядывая заволочённого паром Громова. А затем, стряхнув негу, распахиваю рот. — В смысле, Громов?! Ты здесь что делаешь?!

Спряталась от абьюзера из прошлого, называется. А на порог бывшая первая любовь пожаловала. Без прелюдий, сразу в баню!

Или первая любовь бывшей не бывает?

Давлюсь возмущением.

— Хам! Пробрался в мой дом, в мою эту, — щёлкаю мыльными пальцами.

— Баню, — подсказывает шёпотом, а я воинственно тычу ковшом в воздух.

Не получается у меня одновременно честь и достоинство отстаивать, и на карачках по мыльному поводу вертикаль изображать.

— Вот именно! Я сейчас полицию вызову!

Ржёт ещё больше. Да. Точно.

Полиция же здесь. Громов у нас защищает закон.

Бабушка говорила, когда мы общались последний раз. Много лет назад.

Стыдно. Очень стыдно. Но не могла я к ней со своей разукрашенной рожей заявиться.

«Для дела нужно. Иначе одну меня бы сожрали. Слуцкий служил гарантом», — повторяю про себя, обращаясь к небу.

Вздыхаю. Отличный гарант. Теперь честно заработанное попробуй отбери.

Погрузившись в своим мысли, не сразу замечаю приближение Громова.

Зря, зря.

Ибо через мгновение он хватает меня за запястье, а я с визгом оказываюсь на ногах. Стою, балансируя на скользкой поверхности, уткнувшись носом Громову в грудь. Фиксируюсь.

Сердце грохочет.

Моё.

Его.

Как намагниченные, друг друга толкают, заводя сильнее.

Дышать нечем. Кто-то подлил на камешки?

Уф.

Вижу, как по его белой рубашке расползается покрое пятно от моих рук.

Убавьте температурку, вселенная вас возблагодарит.

Так и задохнуться можно! Девочкам за тридцать подобные стрессы без продолжения противопоказаны!

Полотенца совсем нет. Свисает тряпочкой из моего кулака, зажатое между нашими горячими телами. Что оно там прикрывает? Только остатки моей стремительно тающей совести?

— Ментовский беспредел, получается? — лепечу с надеждой, едва удерживая стремительно сползающий с груди узел.

— Не получается, — вздыхает, почти грустно.

По лопаткам мурашки. Добротные, со стадо слонов. Его руки опускаются по моим предплечьям.

— Почему? — лепечу пересушенными губами.

Отстранясь немного. И застываю.

Смотрит, уф, мурашки. Зачем только дрова тратила? Пар прёт от обоих, топор вешай.

А у меня из защиты инструментов: храбрость, ковш и несчастное мокрое полотенце, сползающее вниз по груди.

— Дом мой, Светлячок. И баня.

— И-и-и.

— И полотенце тоже.

В замедленной съёмке наблюдаю, как он, ехидно лыбясь, тянет кусок ткани на себя.

А узел выскальзывает у меня из рук под ехидные танцы искр в его серых глазах.

Ах, ты, козёл!

Да. Как поёт Олечка Бузова, половин в доме на нас двоих явно недостаточно.

Глава 2. Карающий молот могучего Тора

О том, что я девушка талантливая, ещё ма говорила. Когда я, разодрав новое платьице на тончайшие лоскуты в абсолютно сухую погоду, не выходя за забор, приходила ревущая домой.

«Ну, талант», — грустно вздыхала ма.

Сложно не согласиться.

С того дня в себе и не сомневаюсь.

Но вот в том, что я, подобно могучему Тору, не просто запущу свой банный Мьёльнир, но и попаду им ровно в центр лба мигом побелевшего Громова, признаться, сомнения закрадывались.

— Слав, ты живой? — пищу, перетягивая обратно полотенце из ослабевших рук.

И ловко оборачиваюсь им, пока догорает спичка в зрачках Громова.

— Может, холодненького? — неуверенно кошусь в сторону лежащего на полу ковша.

Побыл Мьёльниром, послужит и компрессом. Ему, сложно, что ли? Нас уже вон, остудил.

Пока я мысленно прикидываю, считается ли травма черепа ковшом самообороной, или это уже использование холодного оружие для преднамеренного убийства с целью завладеть жилплощадью, фигура Громова обретает движение.

Нисходящее по косячку.

— Эй, ей, ей, Громов! Отмена! — взвизгиваю, рассеяно обводя взглядом пространство.

На автомате хватаюсь за ковш.

Замахиваюсь.

Останавливаюсь.

«Стоп, Ланочка. Мы в итоге убиваем Громова, чтобы дом забрать?», — удивлённо спрашивает внутренний голос.

Кто бы знал! Вообще, в планах не было, но...

А-а-а, есть такой вариант?

Висну.

На секунду представляю: я, в чёрной шляпке, очках и с вуалью промакиваю кружевным платочком слёзы. Стильная такая вдова.

«Не то чтобы я против, но нападение на полицейского вряд ли подходит в картину «спрятаться от Слуцкого»»

Тьфу ты! Намойдодырила в мыслях, называется. Какая вдова? Какой Громов?

Видимо, желание придушить Слуцкого ночью подушкой на протяжении последнего года спроецировалось-таки на Громова.

Откидываю несчастный ковш. Как в боулинге, он летит на оставшиеся в живых бутыли и выбивает страйк.

Место преступления, конечно, красочное. Помылась, называется.

Теперь баню отмывать надо.

— Или подожди хотя бы, пока я из дома свалю, что ли, — бубню обиженно.

Нет, а чего он, как не мужик, девушку подставляет? Наша партия сильных и хитроделанных давно решила, что мужчина от женщины не отличается только тогда, когда нужно женщине. В остальных случаях, равноправие — это он сильный, она красивая.

Можети подождать умирать пару минуточек ради сохранения природного баланса. А то вся сирень завянет без моей ослепительной улыбки.

Здесь-то я и слышу его.

Хохот.

Истеричный, отчаянный, с повизгиванием и похрюкиванием, будто порося режут.

Ой.

В смысле, щекочут минипига.

Размером с коня.

— Громов! — гневно выкрикиваю и хватаюсь за первую попавшуюся в руки банку.

Но новый заряд цели не достигает.

Жаль. Жаль.

Я уже поверила, что из меня классный громовержец выходит.

Снаряд исчезает в руках Громова.

— Ты в курсе, что за покушение на сотрудника сажают? — подкидывает банку в воздух, а затем ловит и не глядя протягивает мне. — Твоё?

Гневно выхватываю

— Мы в моём доме.

— Моем.

— Это мы ещё разберёмся, насильник несчастный! — фыркаю и, треснув волосами по лицу осоловело моргающего Громова, задираю нос к потолку.

Эх.

Надо ли объяснять, что моя нога попадает ровно на мыльный участок пола?

Я королева везения.

***

— Светляк, не крутись, — Громов склоняется над моим лицом и ногой фиксирует кресло-качалку. Аж язык от усердия прикусывает.

С любопытством разглядываю его, запрокинув голову.

Изменился. Люди врут, когда говорят, что ничего не меняется. Одно из двух: или человек всегда рядом и вы просто не замечаете.

Или он не важен для вас.

И да, Громов важен. Нет привычки себе врать. Очень.

Был.

Ещё до того момента, как его щетина приобрела густой серый оттенок даже на тщательно выбритом лице. Когда на покатом лбу не виднелись первые заломы. Тогда брови, когда он хмурился, не нависали так низко, а юношеские мышцы не грозились разорвать сырую рубашку от каждого движения.

Наша весна.

Удивительно яркая, наполненная ароматами сирени, жарким шёпотом из глупых обещаний и бесконечной любви двух молодых тел и душ.

Эх.

Громов настойчиво тычет ватным диском куда-то в бровь. Видимо, когда падала, приложилась о свой Мьёльнир, за что-то ныне и висит наказанный в повинном углу.

— Не больно?

Качаю головой. Затем морщусь, когда антисептик задевает раненые ткани. Стискиваю губы на рефлексе. Чтобы не выдать любимый звук Слуцкого.

Громов внезапно дует. Как маленькой, на коленку. И небольшим потоком воздуха буквально припечатывает меня в реальность.

— Светляк, не халтурь, — хрюкает Громов, поправляя пачку замороженных пельменей, что я удерживаю на затылке. — Сама виновата, дурилка.

В груди напрягается.

И я вроде же понимаю, что ничего такого, но уже как-то про весну вспоминать не хочется. Выносит магию момента ещё холодным ветром.

— Я сама, — вежливо улыбаюсь, перехватываю ватку, а скулы сводит.

Громов равнодушно пожимает плечами.

Странная обида стреляет в сердце.

Ох уж детские мечты, да? Столько лет, а где-то ещё живёт в стервозе Лане девочка Света. И тычет в нежные места своим острым локотком.

Взгляд следит за Громовым. Он склоняется над треснутым бабушкиным зеркалом и ощупывает краснеющий лоб. Затем берёт замороженный окорочок и снова прикладывает к голове.

— Зачем приехала?

Упс.

Невидимый красный флаг выпадает на глаза.

И как ему объяснить?

«Меня преследует мой бывший муж, чтобы убить».

М-да. Такое себе объяснение. Мрачноватое для весны и солнышка. Да и размышления про мойдодыринг мне симпатизируют гораздо больше.

И чего я докопалась до того полотенца?

Ну, талант же.